…а, жидкого экстракта, как наружное так и внутреннее при поносах и дизентерии» [443. Караваев М.Н. Дикорастущие лекарственно-технические и пищевые растения Якутии. Якутск, 1942, с. 26-27]. <

Таким образом лекарственен змеевик-горлец лишь европейский. О качествах эрбэhин не указано, но его включили в список лекарственных трав. В список пищевых трав данное растение И.Н. Караваевым не включен. Он не говорит также о наличии применения его в пищу. Между тем о применении в пищу других растений им отмечено в данной работе весьма аккуратно. Следовательно, эрбэhин не пищевое растение. Таким образом, и название мэкэрсин и его пищевое назначение (вместе с южными параллелями) оказались неточными.

Перечень растений, из корневищ которых, дореволюционные якуты добывали крахмалистую муку, завершается крестиками (потэнтилла анзерина), именуемыми якутами «кэниэс» или «кэриэс, и рогозом широколистным («тифа латифолия»), именуемого якутами разных местностей по-разному: то «куба аhылыга», то «куба сиир ото», то «бооттуур тэбиэн», то «ботток», то «борток», то «болчок», то «оргуот ото», то (кэнэгэс и т. п.

Об использовании этих трав очевидцы разных времён пишут: «В Сунтаре достают из озёр и болот корни растущего там в изобилии растения тифа латифология ( өргуөт от): их сушат, толкут и перемешивают в ерю вместо муки» - рассказывает о середине XIX в. Р. Маак [444. Маак Р. Вилюйский округ Якутской области. Ч. 3., Спб., с. 320, 319]. В конце этого столетия В.Л. Серошевский оставил: «чакан, моталка, палочник (тифа латифоли), өргуөт от о: болотное растение, корни сушат и мелют на муку. … Крестики (потентилла анзерина), по-якутски «кэниэс» или «кэриэс», с русского. Корень собирают, когда растение отцветет и завянет. Траву и корни сушат растирают в порошок и варят с таром или молоком» [445. Серошевский В.Л. Якуты. Т. 1., Спб., 1896, с. 319, 320].

«Не менее богаты крахмалом и корневище рогоза широколистного. Это тоже характерное водяное растение с толстыми ползучими корневищами, с широкими линейными листьями и с весьма характерным цилиндрическим соцветием початком, в виде тёмно-коричневой бархатистой шишки, по-якутски известно под названием лебединая трава или «куба сиир ото». Рогоз растёт примерно в тех же местах, где и сусак … корневище его также сушат, предварительно измельчив на небольшие кусочки, в дальнейшем из них получают муку. В корневищах в воздушно-сухом состоянии содержится 52% углеводов (из них 46% крахмала)» [446. Караваев М.Н. Дикорастущие лекарственно-технические и пищевые растения Якутии. Якутск, 1942, с. 48]. Таково обьяснение ботаника М.Н. Караваева. В его списке пищевых трав потентилла анзарина отсутствует. Это же растение не попало такжев «Словарь якутского языка» Э.К. Пекарского. Последний, впрочем, и о рогозе отозвался предельно кратко и без параллелей на соседние языки. Отсюда пользование этими растениями, очевидно, имело настолько локализовано местностный характер, что исследователи не нашли повода сопоставить их с травами из соседних южных областей.

Вышеупомянутый ботаник М.Н. Караваев также подчёркивал ограниченность якутских видов сусака и рогоза.

Таким образом из корневищных растений, использовавшихся якутами прошлого в пищу не оказалось ни одного «привезенного с юга». Подчёркивать это положение приходится из-за сохранения ещё в силе уверений якутоведов прошлого: «… употребление корней – писал В. Л. Серошевский. – они, по-видимому принесли с собою с юга Сибири, где многие инородцы употребляют и издавна употребляли те же коренья и также искали, как и якуты, в мышиных и еврашечных норах. Название этих корней вполне тюркские» [447. Серошевский В.Л. Якуты. Т. 1., Спб., 1896, с. 319]. Этот вывод В.Л. Серошевского не был подкреплён языковым материалом и опирался на сообщения И.Г. Георги о народах юга Сибири. Последние, как и все лесные, лесотундровые и тундровые народы Евразии, действительно пользовались большим количеством корней, плодов, листьев и стеблей. Но растения, которыми пользовались южане произрастали только в их зоне и не рапространялись на Север. Например, хакасы и кумандинцы пользовались кандыком, ипсеком, махурсумом, хлебенкой-сунчул5ай, черемшой-халба, пучками малтыр5ана, дягиля-палтыргана и т. д. Таких трав нет в Якутии. Что же касается идеи о том, где искать пригодные в пищу травы, то чуть ли не все собиратели мира похожи друг на друга. Они и без соседей искали их в лесах, болотах, водоёмах, и в норах и горах.

Применение листьев и стеблей некорневищных пищевых трав имело три направления: а) употребление их в свежем виде; б) заготовка впрок; в) употребление консервированных их видов в качестве приправы. В первом случае растение мыли, ошпаривали кипятком. Затем, размельчив ножом, закладывали в үөрэ и супы, в суорат и каши. Во втором случае после промывки и ошпаривания кипятком растение чаще всего квасили в таре (в кислом молоке). Такое кислое молоко носило название: «молочный а5араан с травой» (оттоох тар а5араан) или «травяной а5араан в таре» («тарга от а5араан»). Нескотоводы такой а5араан делали в ягодном пюре (отонно от а5араан). Позже по принципу старожилых русских крестьян началось квашение с применением соли. В более древнем варианте квашение корневищных и других трав производилось без соли в небольших ямах, обложенных берестой. Мето этот напоминал современное силосование. Разницу составляло только то обстоятельство, что в древнем запасании трав «от хасаас» яму рыли обязательно под слоем мха в лесу, выдалбливая слои вечномёрзлого грунта. Удачным считался хасаас, сохранивший траву в полузамершем состоянии. Однако и чуть прокисший его вариант по запаху напоминал силос. Поэтому в ранних колхозах никого не удивило, начавшееся впервые в крае, силосование кормовых трав. Его в некоторых местах скрестили даже «хасаас’ом для скота». Такое заквашивание пищевых трав в принципе точь-в-точь повторяет квашение рыбы в аналогичных ямах. Вероятно, эти два способа консервации пищевых продуктов имеют общую базу – холод вечномёрзлого грунта. Им древние северяне пользовались как готовым естественным холодильником. И такой метод, естественно не мог быть привезен из «легендарного юга».

Появление достатка в советское время выкинуло за борт всю вышеописанную заболоневую и травяную кухню якутов прошлого. Относя к признакам отсталости, о ней потом и вспоминать не хотели. Только в наши дни, когда началась возрождение рациональных сторон опыта прошлого, стали появляться единичные энтузиасты, стремящиеся восстановить из старого забытого народного его положительные элементы. Ниже приводим один из образцов таких попыток. «Природа никогда небаловал северян своими дарами, - пишет газета «Социалистическая Якутия», - но пытливый ум наших предков, их наблюдательность и природная интуиция помогали им по внешне непригодных растениях находить полезные для себя. Мало кто знает сейчас, что неприметная подорожная трава – полынь-чернобыльник – раньше использовалась как источник витаминизированной пищи. Из неё вполне можно приготовить питательные и вкусные кисломолочные супы. Сначала варится пахта, простокваша или суорат. Потом разбавляется на одну треть водой, заправляется мукой из расчёта 2 столовые ложки на литр жидкости, и при непрерывном помешивании, доводился до кипения. В готовый суп добавляют ошпаренные крутым кипятком молодые мелконарезанные листья полыни. Такие супы не только питательны и обладают специфическим вкусом, но в холодном виде ещё и хорошо утоляют жажду …

Приблизительно такое же применение раньше находил и горец шероховатый. Это невысокое растение с небольшими мясистыми ланцетовидными листьями в изобилии растёт по сухим окраинам аласов. Кисломолочные супы из его листьев, в отличие от полынных, лишены приятного аромата, но более питательны. Неплохо знать любителям природы и о другом широко распространённом растении – кипрее узколистном, называемом в народе Иванчаем. своё название он получил из-за того, что его сушёные листья использовались вместо чая. Но полезнее всего из его свежих побегов приготовить вкусный витаминный салат» [448. Говоров П. Суп из полыни (В газете «С. Я.», от 7 сентября 1978 г.)].

Список пищевых трав якутов, у которых шли в пищу стебли и листья, не очень велик: щавель – «кииhилэ», хрен – «кириэн»; лук – «луук», чеснок – «чочунаах», дудник – «истии», «халдьаайы (халлаайы, халлаан) ото», ревень – «аахта», подорожник – «лохсур5ан» (нохсур5ан или бохсур5ан), кипрей узколистный или Иван-чай – «курун ото» или «кучу», чернобыльник – «кыа уга» или «хаhаас от».

Из этого списка добрая половина состоит из трав, не имеющих местных якутских названий. Судя по русифицированным названиям, они явно вошли в число пищевых трав не без примера русских старожилых крестьян Сибири. Как отмечено выше, не без их участия, очевидно, получили распространение по Сибири и аборигенные названия отдельных пищевых и лекарственных трав. Отличить подобный способ распространения хозяйственных и производственных терминов от растительных переселениями самих аборигенов края очень трудно. Однако это не значит, что их надо выкидывать из счёта. При подвертывании случаев, они со временем сами по себе раскроются поодиночке. С другой стороны, если распространение подобных вещей русскими протекало как через физические контакты, так и через подражание, вероятно, тюркоязычные, самодийскоязычные и монголоязычные в своё время, надо полагать, делали то же самое. Отсюда вероятно является явным перегибом, когда все общности и сходства стараются объяснить только одними переселениями.

Лук на тюркских языках (у хакасов – «чама», «кобырген», у кумандинцев – «кебирген» (у казахов – «пияз») у ульчей – «хедюкте», «гарка», чеснок у казахов «сарымсах», у узбеков – «сарымсак», у кумандинцев – «ускун»; До прихода русских этими растениями пользовались одни южане. Потому и сохранились у них свои термины. У якутов на эти растения нет своих терминов. Следовательно, ими они не интересовались. Это опять лишнее свидетельство о том, что ни якуты, ни их предки никогда не жили в, любящем лук и чеснок, юге и их вкусы формировались в традициях типичных палеоазиатов, избегавших остропахнущее в растительной пище.

Остальная часть травяной пищи якутов, ни по названиям, ни по составу трав не совпадает со своими соседями. Поэтому эту часть травяной кухни соседей мы здесь не стали перебирать. Единственное исключение в данном деле составляет трут не пищевого назначения, а предназначенный для добывания огня. У всех якутов это растение носит название «кыа». Этот термин почти точно совпадает нганасанским «кйа». Тувинский «хаг» и казахский «хуы» имеют что-то напоминающее, на якутский «кыа». Однако это созвучие весьма условно. Оно возможно связано с сохранением до сравнительно недавнего времени у части тувинцев самодийского языка. У казахов подобного типа архаизмов не наблюдалось, но и их территория не очень далека от мест расселения древних самодийскоязычных Западной Сибири. Название «кыа» у остальных соседей якутов не имеет ничего общего с названием якутского трута. Например, у бурятов это растение «уула», у эвенков – «хилтэс».

Тюркоязычие якутов дает очень сильные перебои в названиях ягод. Это видно из следующих материалов. На бруснику турецкий язык не имеет односложного термина. Его он объясняет: «кирмизи габан мерсини». Киргизский язык также затрудняется в названии этой типично таёжой ягоды. Он бруснику, землянику и клубнику часто именует одним общим термином «булдуркон». Правда в названии земляники у него иногда всплывает староенисейское «хат», берущее своё начало от самодийских языков. Казахи, подобно киргизам, бруснику называют «булдургэн» (ягода), но термин снабжают дополнительным эпитетом «ит» (собачья). В итоге получается «ит булдургэн» - «собачья ягода». Термин, как видим, специфично таёжый, заимствованный явно у каких-то северян. Заимствованным у кого-то является у них и слово ягода «булдургэн», ибо оно не одинаково у всех тюркоязычных. У следующего тюркоязычного народа – у тувинцев слово «брусника» - «кишкулаа», то есть выглядит совсем по иному, чем у всех вышеприведённых тюркоязычных. У хакасов, также говорящих сегодня на тюркском языке, в названии брусники нет солидарности не только с другими тюркоязычными, но даже разные его племена пользуются разными терминами. Например, у качинцев «брусника – нир», у сагайцев – «тиин хады». Здесь последнее слово похоже на самодийское «нгодя» - «ягода» где носовой «нг», нередко переходит то на - «х», то на «h». В отдельных случаях начальный «нг» опускается, делая слог начинающимся с гласной. Первое слово сагайского «тиин хада» (видимо, «какая-то ягода»), похоже на ульчское «туиктэ» (брусна), где основа «туик» и «тэ» окончание.

На якутский термин по бруснике не похожи и монголоязычные термины по данной ягоде: «алирhан» у бурятов и «алире» у монголов халха. Тунгусо-манчжуроязычные «брусники» также весьма далеки от якутской брусники «уулаах отон». Так, у эвенов «брусника» - «химтэ, химтэчэн, игэлтэ, орангля, орангле, урангля», у эвенков – «химиктэ, имуктэ, дояпчу, алерсун», у ульчей – «туиктэ». Как видим, единством термина не блещет и тунгусоманчжуроязычие. Более того у него велик разнобой даже внутри разных диалектных групп одного народа. Папример, в эвенкийском языке один из говоров явно пользуется монгольским термином «алирсун», и добрая половина терминов эвенов напоминают соседние Северные и северо-восточные языки. Всё это, вероятно, свидетельствует об объединении в состав эвенов и эвенков бесчисленного количества разноязычных палеоазиатских племён, сохранивших в своём приобретённом общем языке единичные слова от прежних их, вышедших из моды, языков.

Чукотская брусника – «линл» и «ленлылгын» также не могла лечь в основу якутского термина на бруснику «уулаах отон». Таково же отношение к нему нганасанской «брусники» - «дябаконгута» и «брусники» ненцев – ензьдей».

Таким образом якутское не «уулаах отон» (брусника), а только «отон» (ягода) остаётся сопоставить лишь с ненецким «нгодя» (ягода), где начальный «нг» - звук, связанный с носовым выговором. Так русские слова «адрес, авиапочта, аптека» ненцы пишут и произносят, как «нгадрес», «нгавиапочта», «нгаптека». В отличие от ненецкого слова «нгодя», «отон» (ягода) не имеет начального «нг» постольку, поскольку преобладающее большинство якутоязычных ныне уже не говорит носом, подобно ненцам. Однако в северных районах Якутии (Оймякон, Томпо и др.), отюркизированных после ХVП века, местами всё ещё сохраняются остатки древнего выговора через нос (таныынан санарыы). Однако у них начальный древний «нг» не сохранился с такой отчётливостью как у ненцев. Однако слово «отон» в их устах всё равно превратился в «нготон» и в озвонченном варианте в «нгодон». При этом из последнего слова можно убрать и окочание – «н», показывающее категорию имени существительного. После таких коррекций, между ненецким «нгодя» и якутским ното («нодо») почти не остаётся разницы. И это различие не очень значительно, так как исчезнувший самодийский язык, господствовавший когда-то в Якутии, был лишь родственником сегодняшнего ненецкого, но не точной копией.

Таким же самодийским оказался теримин якутов и на красную смородину. Если якуты эту ягоду называют «хабтагас» (хаптагас), то ненцы для неё пользуются «хэбт» или «хэбто» нгодя (хэбто нгодя). Последняя пара слов достаточно означает «кислая ягода» (»хэбто – кислая, «нгодя» или «нодя» - ягода). В отличие от ненецкого якутский термин на красную смородину не имеет объяснительного «отон» или «нотон» и односложно подчёркивает кислость ягоды. Очевидно, именно потому и снабдили его указателем категории «сь» с соединительным гласным – «а», и разделительным согласным - «г». Отсюда получилось: «хэбто+г+а+сь=хэбтогась». Остальную переработку от сегодняшнего «хабтагас» или «хаптагас» сделала тюрская фонетика.

Красную смородину якуты называют «моонньо5он», «дьордьомо» и «тирэх отон». Правда последние они путают с особой разновидностью смородины, котрая очень похожа на дикий виноград. Эту разновидность смородины эвенки называют «окта». На разных говорах якутов эвенкийскую «окту» именуют то «уохта», то «боллур», то «тээhэкээн». Все эти термины не имеют общего с монгольскими, тунгусо-мансжурскими языками.

Те языки для смородины пользуются следующими терминами. У бурятов «красная смородина» - «улаагана», «чёрная смородина» - «ухэр нюдэн»; у монголов – халха просто «смородина» - «ухриин нюгд»; у эвенов «красная смородина» - «мунрукан тэвтэнгэн», «чёрная смородина» - «орбат», «нгогли», у эвенков «красная смородина» - «нгэликтэ», «алуг», «сили», чёрная смородина «нгокли», «диксингэ», у ульчей «чёрная смородина» - «кочолми», у хакасов «чёрная смородина» - «хара хат» (»хара» по-тюркски – «чёрный», «хат» по самодийски – «ягода»), красная смородина – «хызыл хат»; у тувинцев «красная смородина» - «кызыл кат», «чёрная смородина» - «инеккара», у чукчей «смородина» - «челгоонылгын» и т. п.

Названия и других ягод у якутов не похожи на термины своих соседей. Только у них «эдьэн» или «дьэдьэн» (земляника) чуть напоминает на ненецкий «энздей» (брусника) и монгольское «зэдгэнэ» (клубника, земляника). Однако сходства эти слишком условны. Все эти отличия лишний раз подчёркивают факт неоднократной замены якутами разговорного своего языка от одного модного на другой. Во время тех замен многие специфические слова, подчёркивающие неповторимости, очевидно, не вытеснялись проходившей чередой сменных языков.

Глава 3.
Мучная пища

До прихода русских в ХVП в. якуты и их соседи по Якутии и представления не имели о хлебе, муке и мучных изделиях. Молчаливым свидетельством об этом является сама кухня народов Якутии, в прошлом не содержавшая ни щепотки муки и хлебных злаков.

Первое представление о хлебе, злаках и мучных аборигены Якутии получили от хлебного довольствия русских землепроходцев, русских «торговых и промышленных» людей. Эти приезжие то угощали, то дарили, то продавали часть своей пайковой муки и зерна аборигенам. Однако аборигены не сразу поняли вкус совершенно незнакомой пищи. Как отнеслись они на первых порах к «пище пришельцев» О.В. Ионова приводит весьма характерный рассказ одного 95-летнего старого якута: «… 200 лет тому назад на Аяне был крещен попом Дьячковским якут по имени Элекис Уола АЯСЕН. При крещении поп одел ему крест на шею и дал несколько просфир. Элекис роздал по просфире своим братьям, но те решили, что это грибок с гнилого дерева и с отвращением выбросили угощение» [449. Ионова О.В. Растительная пища якутов (в кн.: «Сборник статей и материалов по этнографии народов Якутии». Вып. 2., Якутск, 1961, с. 34)].

Такое медленное знакомство с новинкой продолжалось долго, ибо привозного хлеба не хватало самим русским. Последние, веками привыкшие к хлебу и мучной еде, с большим трудом переносили жительство в бесхлебном крае. И каждый наровил при первой же возможности оставить Якутию. Их пример практически является никем незаказанным экспериментом, свидетельствующим о том, как бы повел себя переселенец из других областей в Якутии прошлого.

Никак не привыкавших к бесхлебной пище, служилый люд и чиновничество царское правительство полтора века попыталось поддержать привозным хлебом. Однако завоз оказался слишком дорогим и трудным. Отсюда и начались по царскому указу поиски своего хлеба в Якутии. Было проведено огромное количество опытов по выращиванию хлебных злаков. Эти опыты опирались на землеобрабатывающие приёмы якутских скотоводов. Последние ещё задолго до ХVП в. искусственным путём создавали себе луга и пастбища путём осушёния озёр, отводки русел маленьких речек, очистки и раскорчевки леса.

Русскими землепашцами под возделывание пашен для хлеба был облюбован последний метод якутского народного лугосозидания. Он понравился тем, что лесные угодия в первые годы очистки всегда были урожайны. И урожайность их зависела от незасолённости новых расчисток и от питания их почв от влаг постепенно оттаивающей вечной мерзлоты. В старых открытых местах, где давно уже растаяла поверхностная мерзлота, засушливость климата Якутии уничтожала все посевы. Таким образом творческое заимствование народного опыта якутов по луговодству легло в основу начальных шагов русского земледелия в Якутии. Поэтому оно почти до сравнительно недавнего времени не в состоянии было оторваться от лесных раскорчевок. Не окажись таких готовых народных разработок по возделыванию земли, руки любого опытного земледельца опустились бы при столкновении с вечной мерзлотой, выходящей прямо на дневную поверхность земли. На таком льду ни одна трезвая голова и не подумала бы о возможности выращивания каких бы то ни было культурных растений.

Удачников и неудачников первых проб было немало. По сведениям Р. Маака первый удачный урожай на своём маленьком участке в 1762 г. получил сибирский дворянин Иван Старостин. Его пашня располагалась близ Якутска [450. Р. Маак. Вилюйский округ Якутской области. Ч. 3., Спб., 1887, с. 54]. Однако указанные опыты почти ничего не давали практике, ибо, как писал Р. Маак: «Земледелие в Вилюйском округе находится пока в жалком состоянии, им начали заниматься только в 40-х годах настоящего столетия» [451. Р. Маак. Вилюйский округ Якутской области. Ч. 3., Спб., 1887, с. 54]. Таким образом мука и мучные изделия в массовом порядке начали включаться в состав пищи народов Якутии только со второй половины XIX века.

Любопытно, русские, привезшие этот новый незнакомый вид пищи, оказывается знакомили его с аборигенным населениеми не в русских терминах, а в терминах сибирских толмачей-переводчиков. С помощью последних например, у народов Якутии получил гражданство термин «бурдук», используемый якутами, эвенами, эвенками и юкагирами для обозначения понятий «хлеб», «мука», «зерно», «мучные изделия».

Данный термин был пущен в ход, по-видимому, из-за представления, что аборигену Якутии окажутся более понятными любые нерусские слова и термины, чем чисто русские понятия. Из таких представлений до сравнительно недавнего времени в Якутии имел распространение особый жаргонный словарь, где каждое русское и местное слово сознательно искажалось. Например, «парень» заменяло слово «баранчак» (в основе лежит «парень», но его произношение приближено к якутской адаптации и добавлено какое-то коверкающее окончание, не похожее ни на русское, ни на якутское; «воровать» старались заменить словом «карабчи» или «харапчи» (замена здесь непонятна); понятие «не понимать» объясняли: «толкуй ломай». Замена в последнем случае базируется на русских словах, но якобы «для облегчения понятливости» из них составили намеренно исковерканное выражение. Таков оказался закон возникновения жаргонной речи, где не руководят распространением нового языка на иноязычной чужой территории твёрдые языковые правила письменности. Как знать, не является ли сам якутский язык образованным по принципу только что описанного жаргона. Ведь, когда распространялся тюркский язык в древней неграмотной Якутии, также не было службы твёрдых лингвистических правил и каждый говорил как хотел. И этот разнобой до последнего времени сохранялся в виде различий говоров разных районов. По идее на окраинных районах Якутии, перешедших к якутоязычию только после XVII века, не должно было возникнуть никаких иных говоров, ибо источником их была единственная центральная Якутия. Тем не менее единый центральноякутский язык ухитрился создать на разных дальних районах непохожие друг на друга говоры, вероятно, по принципу образования жаргонов «для большей понятливости», а также из-за отсутствия строгих лингвистических правил. Не наступи условия сегодняшней сплошной грамотности среди якутоязычных, - из указанных говоров могли легко сформироваться самостоятельные языки, напоминающие долганский. С другой стороны, включи Долганию в состав Якутии «песенка» особого тюркского языка долган была бы очень быстро «спета»: сегодняшний единый письменный язык якутов заглушил бы его твёрдостью своего лингвистического строя. Короче, отпочкование новых языков из говоров, диалектов и жаргонов было возможно только в эру сплошной неграмотности и отсутствия всеобщей службы письменной лингвистики.

Якутский термин «бурдук» (хлеб) точно в таком же звуковом оформлении встречается только у какимов, кумыков, ногайцев, то есть у представителей самого дальнего западного тюркоязычия. В Средней Азии это слово имеет вид «бюртик», «бертюк» и т. д. Ближайшим к якутам алтайцам, хакасам, тувинцам и монголам это слово вовсе неизвестно. Отсюда термин «бурдук», вероятно, стал достоянием якутского языка только через посредство русских землепроходцев XVII-XVIII вв., доставивших в Якутию культуру земледелия впервые за всю историю этого края.

Откуда и когда землепроходцы приобрели термин «бурдук» неизвестно. Это слово могло попасть в лексику определённых областей Руси ещё в период монголо-татарского ига. И его могли занести также в Сибирь сопровождавшие землепроходцев толмачи (переводчики) из числа тех, кто хорошо знал языки юго-западной части тюркоязычных.

Эстафетная передача тюркоязычия в глубины тайги и Севера становилась всё глуше и слабее по мере удаления от мест проживания крупных масс людей, издревле пользующихся этим языком. При этом на ухабах дорог оставались выкинутыми за борт за ненадобностью те слова и понятия, которые не встречались в жизни и хозяйстве новичков, решившихся расстаться с выходящими из моды прежним своим языком и перейти на возвышающийся в глазах общественного мнения тюркский язык. Отсюда, разложив по отраслям занятий и знаний, довольно легко можно было бы установить в каких хозяйтсвенных средах проходил в своём распространении тюркский язык.

При заходе в зону тайги из тюркского языка улетучивались понятия, связанные с особенностью разных типов степей, и хозяйства людей связаны с этой зоной. Например, даже в самых архаичный памятниках якутской словесности ни один лингвист не обнаружит чисто степных ни кусков пейзажей, ни названий растений, ни описаний и названий зверей и неповторимо степных черт жизни, хозяйства, быта и обычая людей (между тем русские сказки, пересказываемые якутами, хорошо сохранили все вышеотмеченные черты. Если в якутском олонхо, легендах, сказках и преданиях нет таковых, то это явный признак того, что они никогда не выходили за пределы Якутии и наобум подражают кому-то постороннему понаслышке. Это подражание похоже на то, как каждый сегодняшний поселок Якутии имеет свою Красную площадь с трибуной из доступного каждому материала и своей заменой мавзолея Ленина. Всё это не является точной копией и их создала народная фантазия по образцу Красной площади в г. Москве. Подобные явления случались не только в материальной культуре. Духовная культура пользовалась тем методом ещё шире. В этом и состоит загадочность каждого вида древнего народного фольклора).

Слабейшим звеном тюркского языка, занесённого в Якутию глухим морозным эхом о былом могуществе эфемерных каганатов и ханств, являются его сведения о растительном царстве. Якутский язык на редкость плохо разбирается в травах. У него нет полных терминов на все части одного отдельно взятого растения. Он знает лишь: «корень», «лист», «ствол», «ветвь», «плод», «почка». Не может не вызвать удивления, что в этом списке нет понятия «цветок», «лепесток». Что касается перечня трав, то две трети растущих в Якутии трав, не имеют никаких якутских названий. Их обобщенно именуют «от». Среди имеющихся названий трав, нет ни одного термина, показывающего растение, растущее за пределами Якутии. Сравнения терминов никто не делал и, судя по ягодам и деревьям, вряд ли они окажутся тюркскими. В названиях деревьев также не встречается южных карагачей, саксаулов и пр. Короче, принявших тюркский язык, якутян растительность интересовало очень мало. В этом они как две капли воды копируют своих северных, западных и восточных соседей палеоазиатского происхождения.

Северные русские из низовий Колымы и Индигирки, жившие несколько веков в отрыве от своих и почти полностью смешавшиеся с аборигенами Севера, в своём языке и фольклоре сохранили очень много своего. И удивительно у якутов, невзирая на их тюркский язык, оказались выкинутыми полностью все ботанические богатства остальных тюркских языков. Из последних могли бы сохраниться термины хотя бы по сьедобным растениям. Однако, у них оказались, как уже отмечено выше, не похожими на остальных тюркоязычных даже объекты собирательства. Следовательно, якутам достался не из первых рук тюркский язык, а язык, прошедший через десятки рук эстафетных передатчиков. Последние явно состояли из исключительно забитых, консервативных и малоразвитых палеоазиатов, выкинувших из новомодного для них тюркского все, что они сочли «лишним» для Севера. Потому-то и якутский язык отличается от своих собратьев неповторимой осеверенностью своего багажа. Вышеотмеченного типа обзор изучаемого материала полными комплектами всё ещё не стал обязательным при изучении исторического прошлого якутов. Поэтому выводы, сделанные из сведений, выдерганных по одиночке и произвольно, всё ещё пользуются правами полноправного гражданства. Из числа таковых следует отметить одно понятие, как крылатое, переходящее из поколения в поколение.

Без особого ознакомления с представлениями якутов о растениях своего и соседнего краев, о богатстве их кухни растительными, хлебными и мучными блюдами ещё Г.В. Ксенофонтов в своём «Уранхай сахалар’е» объявил о якобы знании якутами … проса – растение, о котором даже нынешнее поколение якутов не имеет достаточно точных представлений. Растение это не растёт в Якутии и по сей день, а о прошлом и говорить не приходится. Об источнике, откуда могли узнать древние неграмотные якуты, указывается на якобы имевшее место «тараан үөрэ» и поговорку: «тараан буолан тар5аммыт, үрээн буолан уккурээбит». Он перевел её так: «он как тараан распространился» [452. Ксенофонтов Г.В. Ураангхай сахалар. Т. 1., Иркутск, 1937, с. 337]. Данную эсафету подхватил первый том «Истории Якутской АССР». Текст там сохраняется не ксенофонтовский, угловатый, а более гладкий А.А. Попова [453. История ЯАСС. Т. , М.; Л., 1955, с. 244]. Однако перевод дан новый, третий. «Разошёлся и рассеялся, как тараан, размножился, как үрээн» [454. История ЯАСС, Т. , М.; Л., 1955, с. 244].

О времени и месте записи упоминаемой поговорки не отмечено. От неназванного информатора её записал Г.В. Ксенофонтов. Ни до, ни после него никому не привелось встретиться с этой редчайшей поговоркой. О её редкости подчёркивает лишний раз и тот факт, что используемые ею слова «тараан» и «үккүрээ» не зафиксированы ни в одном словаре якутского языка. Поэтому «үүрээн буолан үккүөээбит» оказался не в силах понять и перевести Г.В. Ксенофонтов – и, отозвался о ней ни к чему не обязывающими словами, мол, это, вероятно, «поэтическая тавтология». Говоря иначе, он предположил, что «үүрээн буолон үккүрээбит» по смыслу одинаков с «таран буолан тар5аммыт». Здесь многоопытный знаток якутского фольклора и этнографии опирался на массовость использования древними видами якутской иносказательных повторов. Однако угодило ли в точку подобное предположение, определить невозможно и в наше время.

Продолжение »