деревом случайно оказывалась стоянка древних с каменными орудиями. Обнаруженное каменное орудие служило амулетом счастья и оберегом от болезней и случайностей. На поиски «камня счастья» приходили только на утренней заре тотчас же после грозы. Подходили к разбитому дереву, крадучись, как к зверю. Копание начинали с молитвенным тихим бормотанием. В случае находки искомого произносили радостный возглас: «ала-кыы» или «алыас» от тунгусского «алаке!» - «ура!». Кстати, возгласы «уруй» и «айхал» произносились только на уруу (свадьбе) и Ысыахе. «Уруй» от «уруу» - «приплод» и означает «дай потомство и приплод скота». «Айхал» на тунгусском имеет аналогичное значение. Выкрик «кыырык» применялся при подбадривании побеждающего и при победе в спортивных соревнованиях. Он заменял «ура!» и в военной обстановке. Подбирали камень счастья, лишь накормив огонь на костре и кропя жидкое из пищи. Приметьте: в «конных олонхо» полностью отсутствуют те древние военно-спортивные возгласы и возгласы тунгусо-хамниганских эпосов, доставивших якутам понятие «улугэр» (чрезвычайное происшествие, скандал) и слово «гахай» - «родич или родичка матери» (хахайдаан). Выходит, «конные» олонхо моложе тунгусских нимнгаканов в Якутии.
Духа-хозяина гор обычаи обрисовывают как обезьяну, и слово «обезьяна» в словарях переведено как «хайа иччитэ», или «дух-хозяин гор». Часто понятие Чучунаа («Снежный человек») смешивают с духом-хозяином гор.
У «потомков степняков» понятие «луг» - «сыhыы» соответствует тунгусскому «сыгии» - «лес». В представлении о духе-хозяине тайги получили своё отражение разнородность и разноязычность составивших впоследствии народ саха. В долине Вилюя духом-хозяином тайги считали натурального медведя, фигурировавшего как Эhэкээн (дословно «Дедушка»). О нём будет изложено ниже. В верховьях притоков Вилюя и на окраинных частях Якутии духом-хозяином леса считали Сингкэн (hингкэн)
[6]или Сэбэки (hэбэки). Их считали тунгусскими. На самом деле - это самодийские духи, ибо у энцев и нганасан имели место аналогичные Сибичи и Сибучи - лишнее свидетельство о некогда самодиязычности тунгусо-язычных Якутии. Между тем встречаются представления о том же Сиб, в лице Сибиэн, как о чудаковатом, проказливом, но добром духе. Охотники превращали в личный переносной Сингкэн-Сэбэки - все аномальности: шкуру пёстрой белки, стволик талины, образовавший колечко или узел в своём естественном росте и т. п. Туда же входили копытце кабарги, два передних зуба-резца дикого оленя, шарик подкожных волос лося (муйээллэ) и т. п. Часть эвенов тех же Сингкэн называла Ыдьык. Вот откуда якутское понятие «Ытык». Здесь понятие о духе-хозяине леса сливается с понятием о боге охоты. Свои личные божки охотник в жилище держал на почетном углу. На промысле он их возил с собой в особом мешке. При удаче на промысле со словами благодарности «кормил» его из своего трофея. Кормление производилось путем натирания жиром носовой части амулета я верчением над дымом подливаемых на горячие угли жира и крови добычи. Топленый жир и кровь в подобных случаях кропили на горячие угли и пламя. Так делалось, чтобы не потушить огонь простым подливанием крови и жира. Отсюда и истоки кропления, то есть ыhыах. Кровь и жир намного древнее молочных стали объектами жертвенного кропления, т. е. одомашнивания животных. В случае неудачи на промысле, вместо «кормления», охотник тонкой талиной шлепал своего божка, приговаривая: «Ты плохой помощник: мы пришли с пустыми руками».
В Центральной Якутии и на Северо-Западе духом-хозяином тайги и богом охоты считают Байаная или Барылаха. Здесь опять угро-самодийские Пайанай и Барулак. («бар» - большой, «-л» - флексия, «-ак» - пасть, т. е. «большеротый», и идолы их делались большеротыми.).
Духом и хозяином тайги и охоты считали иногда
[7]очень старое толстое дерево любой породы (и особое дерево «кудук». Подобное дерево-долгожитель пользовалось редчайшим почтением. Его очень оберегали. Для защиты от лесных пожаров, вокруг него делали защитную вырубку и очистку от горючего мусора. Сгорание подобной святыни считалось предвестником большой беды в данной округе. Нижние его ветви всегда были увешаны дарами в виде игрушечных моделей предметов домашнего обихода. От этих общесибирских украшений священного дерева и берут свои начала и салама на ысыахе, и гирлянды на европейских елках. Говорят, будто первые ёлки пошли от шведского двора, позаимствовавшего украшение дерева от угро-финнов. A мы своё собственное берём обратно только в виде подражания Западу. Подобных примеров можно бы перечислить немало. Таков плачевный результат хронического принижения: своего и возвеличение только чужого, мол, «лучше только чужое».
Дерево «кудук» (от искажения которого возникло «аар-кудук», «аал-кутук» и «аал-луук») - дерево весьма странное. Оно встречается среди любых пород. Странность его заключается в том, что оно, как магнит, притягивает к себе любую живность округи неизвестно чем. Вокруг него всегда бывает истоптано, ветви засижены до блеска, а кора исцарапана древолазающими и когтевыми отметинами косолапого. Подобное явление наблюдается и среди кустов, ибо только на них оставляются указывающие пределы «владения» погадки и мочевина. Внешних отличий у «кудук» не бывает. Охотники очень почитают «кудук» и не подходят к нему, чтобы своим запахом не отпугнуть его посетителей. Редкое случайное натыканные в темноте и в непогоду считалось предзнаменованием грядущего невезения. Впрочем, старые Охотники и, не видя, чуют приближение к «кудук» и сами не знают каким путём. Говорят: «чутьём». По-видимому, тем же руководствуется и вся живность тайги. Отсюда и внимание к нему язычества.
[8]
[11]
Heредко они вырывали раненых из-под лап разъярённого раненого медведя. Обычно на облаву брали не менее двух медвежатников. Чем их больше, тем было надёжнее. Опытные медвежатники погибали только из-за глубины снега и малочисленности стаи. Считали, что в данном деле нет равных якутской лайке, способной вступить в единоборство с косолапым один на один в защиту раненого хозяина. Спускаться в берлогу за убитым зверем был обязан самый младший по возрасту из участвовавших впервые на облаве. Это был древнейший обычай воспитания храбрости и хладнокровия. Через него обязаны были пройти все облавщики.
Спуск в берлогу за убитым зверем был подлинным испытанием. Спускаться приходилось без лестницы, обвязавшись вокруг груди страховой веревкой. В случае необходимости, стоящие вне берлоги должны были выдернуть спасаемого за ту верёвку. Средство это было не из надёжных. При необходимости вынужденного бегства от ожившего внезапно зверя или при появлении из-за туши убитого зверя достаточно подросшего и незамеченного зверёныша. К тому же, в темени берлоги одинаково светились глаза живого и мёртвого зверя. Страшен для новичка был и сам способ вытаскивания туши зверя. Требовалось открыть пасть и продеть за клыками палочку. Зажав пасть с той палочкой, на морду зверя надевали удавку спущенной сверху верёвки. Удавка, закинутая за палочку, зажимала пасть, а клыки не давали соскользнуть петле, когда за верёвку тянули тушу вверх. Теснота и смрад берлоги действовали на нервы новичка с ужасающей силой. И если добавятся ко всему оживание зверя и живого зверёныша, то иных приходилось вытягивать из берлоги в обморочном состоянии и нередко уже раненого. Однако та школа мужества не отказывалась от данного испытания. После вытягивания туши наверх, испытуемый обязан был передать наверх всю вонючую подстилку зверя и начисто подмести берлогу. Вытащенный ворох
[12]подстилок из ветвей уничтожали так, чтобы от них и следа не осталось около берлоги. Таков был нерушимый обычай. Нередко ту же берлогу впоследствии находили облюбованной другим зверем.
При первом проколе ножом для снятия шкуры приговаривали: «Осторожно, деда (баба), острые сучья: не обколись!». Снимающие шкуру должны были работать ножами, стоя только с одного бока туши. Работать, находясь по обе стороны туши, запрещалось, дабы другие медведи в последующих схватках не били обеими лапами по охотнику. Медведей считали левшами, и при схватках особенно остерегались удара левых лап. При лавировании между стволами старались увильнуть вправо. После снятия шкуры, снимали таким же образом и жировой слой туши. Далее шли выемка внутренностей и свежевание без поломки костей.
Чалбаранг или сэбээрин, т. е. пир медвежатиной был подлинным пиром в смысле получения редкого удовольствия от еды. Сегодняшняя молодёжь не знает, что такое подлинный голод, когда люди пухнут и умирают. Ей также незнакомо хроническое недоедание, когда за завтраком мечтают об обеде и ужине, и мечта как-нибудь поесть всласть и досыта преследует неотвязно месяцами и годами. Таких не прельщали ни алкоголь, ни наркотики. Подлинно голодному, кроме мечты утолить голод, не бывает желаний.
Дореволюционная и доколхозная Якутия была краем хронического недоедания. Хлебопашества у основных масс якутян не было ещё при Ричарде Мааке, т. е. до середины XIX века. Р.К. Маак со статистикой в руках называет якутов древоедами и рыбоедами. Короче, основной их едой были древесная кора (заболонь) и озёрный гольян (мунду). Эту рыбу мы незаслуженно выкинули на свалку. Ведь, гольян на рожне и гольянные сухари в рыбьем жиру (олорбо - рыбный саламат) не очень уступали по деликатесности шпротам и кильке в масле. Перед иностранцами мы гордимся,
[13]как своей кухней, чужой затирухой (саламаат) и жареным тестом (оладьи), да не всеми приемлемыми: потрохами. Предлагать иностранцу потроха - одинаково угощению их африканской саранчой и юго-восточными змеями и собачиной. А свои интересные блюда, типа олорбо, мунду на рожне, юкола, копчёности и вялёности из мяса не замечаем. Сперва забытые, а потом стащенные местными поворами в 60-х годах XX в. у Сомоготто перечени блюд ныне именуют народной кухней. И не поняли, что же там престижно для чужих и своих. Выходит всё же без автора присвоенности не всегда доводятся да подлинной народной кондиции.
У домааковских и мааковских древоедов и мундуедов всю жизнь от Диринг-Юряха хронически недоставало жиров - главной защиты организма от рекордных морозов. От маломолочных считанных коров не дождаться было вдоволь масла. При хроническом недокорме мясной забой также не давал достаточного сала. В итоге, арыы-сыа (масло и сало) были редким и всежеланным лакомством якутян. Богатство всех пиршеств измерялось количеством выставленных на стол масла и сала. «У них на свадьбе было столько-то масла и сала», «У Быттыки Марьи столько-то чабычахов масла», «Не сала рубить» («Сыа кырбыыр буолбатах»), «Не, погреет салом» («сыанан а5аабат»), - говорили тогда. Почитайте работу Р.К. Маака «Вилюйский округ» (СПБ, 1886). Тот политику, как говорится, не гнул и излагал сущую правду. Тогда не поверите всяким «научным» и «историческим» байкам о якобы древнем рае у якутов. Краешек того «рая» я лично испытал на себе...
В рассказанном свете поймёте, почему медвежьи чалбаранг’и от Амура до Ямала называли «медвежьими праздниками». Как богатые свадьбы и ысыахы, чалбаpaнги были единственной возможностью поесть досыта и полакомиться острейшим салом доотвала. И никакого вина и кумыса таковым не требовалось.
Чалбаранг не нуждался в приглашениях. Живших на доступном расстоянии было немного, и каждый пожелавший имел право приходить без приглашения. Обычай
[14]древнего нимаат’а считал добытого медведя не личной собственностью добытчика. Последний и шкуру обязан был подарить самому старшему или прекрасной особе. При желании у последней было преимущественное право на красивую шкуру, если добытчик был не женат.
Пиршество начиналось с одновременного кормления огня и эсэкээн’а. Произношение любого вида алгысов тут было запрещено. Огонь и эсэкээн’а кормили молча и обильно. Эсэкээн’ом называли голову самого медведя, положенную на особый стол, поставленный на почётном углу жилища. У стола была единственная ножка, украшенная поперечными линиями древесным углём. При «кормлении» нос и рот головы зверя натирали коровьим маслом, а в огонь брызгали кровь и жир медведя. При этом все хором кричали «хуух!». Первый кусок сала и мяса каждый отправлял в рот с возгласом «хуух!», некоторые крик «хуух!» сопровождали взмахом рук как крыльями. Это означало, что медвежатиной лакомятся не люди, а вороны лесные. После трапезы каждому уходящему давали по куску медвежатины в виде гостинцев их домашним. Так, от туши часто не оставалось ничего для самих добытчиков. Это был ненарушимый закон древности. Даже в мыслях добытчик не имел права роптать, опасаясь грядущего невезения в промысле. Подобный нимат под названием «тараан» (от «тар5ат» - «раздача»), распространялся и при забое коров и лошадей на мясо признак сравнительно недавней охоты и на этих животных, как на медведя. Поговорку о той раздаче мяса по обычаю «тараан», А.П. Окладников в I томе «Истории ЯАССР» перевёл как просо (тараан буолан таркаммыт). На деле же та поговорка лишь жаловалась на разорительный характер обычая «тараан». А.П. Окладникову, не раздававшему чуть ли не без остатка мясо собственного забойного скота, откуда было понять о разорительности для якута того вида нимаат’а.
Был поучителен обычай с кабаргой (буучээн). Это маленькое, величиной с зайчика, красивое животное
[15]чуть ли не полностью истреблено из-за целебной «кабарговой струи». В смысле мясности, одной тушкой кабарги не накормить многих голодных. Когда такая малютка попадала в самолов, предназначенный для лося, устраивали совершенно всерьёз уморительную сценку. Привезя её к урасе, жильцам урасы подавали условные сигналы, применяемые в случаях добычи самого крупного жирного лося («лэкэй»), т. е. подойдя к двери, не входили, а стучали. На вопрос: «Кто там?» отвечали: «Пришёл Байанай, только двери малы - не влезает». Хозяйка и малыши с радостным смехом кидались кормить огонь со словами: «Спасибо Байанаю!». Подросший сын принимался демонстрировать имитацию стесывания части дверного косяка и вынужденной разборки части входа для втаскивания в жилище слишком крупногабаритной добычи. Затем все присутствующие инсценировали якобы непосильность поднять тяжеловесную и «не влезающую» в дверь тушку; «кое-как» втащив «великую» добычу, приплясывая - «hук-hук», - скандировали: «Добро пожаловать к нам, щедрый Байанай». Обряд заканчивался кормлением личного промыслового божка охоты. Данный обычай приучал одинаково радоваться великим и малым дарам. Считалось, что бог охоты благоволит радушным и благодарным, гневаясь на недовольных и равнодушных.
Из охотничьих приведу ещё один колоритный обычай - обычай со стерхом. Стерха считали птицей и счастья, и несчастья. Принято было считать, что увидеть и услышать, не вспугнув брачный танец стерхов, может только счастливчик. Нечаянно вспугнутые в брачном танце стерхи, считалось, уносили часть счастья виновника. Добывать стерхов разрешалось только во внебрачное время и после окончательного подрастания птенцов. Убивать стерха во время брачного танца считалось непоправимым грехом. Добывший предупреждал своих домашних стуком не в дверь, а в окно. Здесь запрещалось проявлять шумную радость. Молча накормив, огонь,
[16]хозяйка через окно передавала добытчику женское платье и платок. Не спеша одев в ту одежду, добытчик передавал стерха через открытое окно хозяйке со словами: «Прилетела невестка. Принимай гостью!».
Хозяйка, усадив «невестку» за почётный стол, принималась угощать и обхаживать, словно живую, невестку. Обряд был утомителен и долог, но никто не смел сокращать его. Только через день, когда «выспится невестка», стерх шёл в пищу как обычная дичь.
Стерх считался живым божеством тех, кто родился от богов Песни и стихосложения «Ырыа тэрдуттэн». Для тех стерх был полностью табуированной птицей с большим количеством условностей и обрядов. Их можно описать только в виде самостоятельной книги. Вообще, быть рождённым от ырыа тэрдэ считалось несчастьем, ибо счастье таковых должно было состоять лишь из успехов в творчестве, сопровождаясь сплошными невезениями в личной жизни. «Он или она - из ырыа тэрднттэн»... - говорили про таковых с печальным сочувствием.
ОБЫЧАИ ПО РЕМОНТУ СУДЬБЫ И СЧАСТЬЯ
В случаях принятия детей от совсем посторонних, участвовала и купля-продажа детей. Пользуясь негласной торговлей, детей у многодетных покупали и вовсе не бездетные. Они покупали для превращения купленных в дешёвых работников. Часто подобное случалось, когда детей покупали издалека, т. е. подальше от мест проживания родителей. Имели место мнения о том, будто в числе отданных в чужие руки оказывались дети, уносящие с собой всё счастье оставленной семьи и процветание … Продолжение »